Впрочем, наши взгляды на то время достаточно мифологичны. Они, с одной стороны, расценивают «совок» как нечто тоталитарно-всесильное, что во многом верно, с другой — мы прекрасно помним разветвленную систему антисоветских анекдотов, каждый из которых по идее тянул на статью УК, а вкупе они составляли повседневный фон жизни советского человека, причем не только интеллигентного — их можно было услышать в очереди в магазине, например, и довольно громко. Что уж говорить о цензорах в детских издательствах! Сказка и есть сказка, штука безобидная; потом, там хорошее борется с плохим – а не так ли боролись создатели СССР в 1917 году? К тому же вышла книга не в «Детлите», а в «Советской России», издательстве, которое специализировалось на взрослых книгах, но имело квоту на детские, и там внимание проверяющих занимал поиск блох отнюдь не в детских сказках...
Так или иначе, книга вышла – и осталась в сознании тысяч детей, ее прочитавших. Это потом, в наше уже время ее назвали «учебником свободы для детей»... Да нет, конечно, никакой это не учебник, а прекрасная поэтическая книга, в которую сын двух погибших в годы Большого Террора людей, сильно пьющий (его собутыльниками были Платонов и Гроссман, на секундочку!) писатель вложил свои представления о том, как нужно жить, и главное — зачем.
...Тринадцатилетний мальчишка выходит на дорогу, ведущую в большой город. Он сирота; все его достояние – ключик, негаснущий уголек да медный грош, но предметы эти, как полагается, волшебные. Уже в пути он начинает замечать неослабное внимание одного и того же существа, рядящегося в разные обличья, но благодаря разного рода случайностям (случайностей, как мы знаем, вообще-то не бывает!) от этого внимания избавляется, а затем становится учеником мэтра Ганзелиуса, некогда – кузнеца и здоровяка, а ныне – гнома; учат его, что характерно, быть сказочником. Это Ганзелиус – тот самый «человек-горошина», а простак, соответственно, наш герой.
Тут важно, что его учат на сказочника. Да не просто так — Ганзелиус готовит Простака к борьбе против колдуна Турропуто, но, что интересно, не «за народное счастье», а за счастье совершенно конкретного окаменевшего юноши и заколдованной Принцессы восьмисот лет от роду. Каковая борьба в конечном итоге и происходит — и в ней завоевывается победа.
Но — вот еще важная штука — победа эта не безусловна, и Турропуто не повержен, а лишь унижен и изгнан; второе: плодами победы пользуются Принцесса и Юноша, а вовсе не Простак. Это тоже несколько меняет дело: герой, немотивированный личной выгодой, куда интереснее. Ну и третье: у Турропуто куча соратников; и пусть часть их есть всего лишь вырезанные из бумаги одинаковые фигурки, но другие — злобные и ревнивые Ножницы, которые эти фигурки и вырезают, так что борьбу Простака никак легкой не назовешь.
Шаров с невероятным для советского писателя мастерством легкими штрихами выписывает образы героев. Кое-где они схематичны, кое-где смазаны, но центральные фигуры очень многослойны и объемны, включая ездовую муху, аптекаря и собственно Турропуто – не абстрактное зло, а вполне конкретное, мордатое и красноносое.
Сказочникам принадлежит будущее, в этом я уверен. И тут надо еще раз вспомнить о том, почему я усомнился в том, что книга «Человек-горошина и простак» могла быть издана в 1973 году — да потому, что в прекрасных иллюстрациях Ника Гольц поселила бумажную армию Турропуто аккурат в совковые новостройки из тех, что как раз в начале 1970-х возникали в Беляево и Чертаново, в противовес прекрасному разноцветному миру стилизованных староевропейских домиков с обложки. «Бойся одинаковых человечков!» — говорил своему ученику мэтр Ганзелиус; а где живут одинаковые человечки? В одинаковых домах. Это цензоры тоже проглядели. А мы заметили.
Свободе нельзя научиться. Свобода или есть в человеке, или нет. Книги Шарова — а среди них есть и детские («Мальчик-одуванчик и три ключика», «Малыш Стрела — победитель океанов») и взрослые (сатирико-фантастические антиутопии вроде «Острова Пирроу») — не были и не являются учебником свободы, повторюсь, — они помогали и помогают ее в себе выращивать, и свобода эта куда важнее той, которую декларируют и к которой призывают. А главное — о ней не приходится говорить вслух. Никто же не рассуждает вслух о воздухе, без которого жизнь невозможна?
Так и здесь.
